Работать программистами после практики нас не взяли. Даже на неоплачиваемую стажировку не взяли. Сказали, что маловато у нас знаний, и что приходить нам надо через год. Дали визитку и попрощались. Тут даже не обидишься толком, никто не виноват, что мы такие эмм... глупые. Вместе с практикой закончились и курсы по английскому, а мама с братом уехали на юг. Все меня отпустили, все про меня позабыли, остался я один, безработный и бесполезный, на целых полтора месяца. Спал по двенадцать часов в день, смотрел всё подряд, готовил только пельмени и растворимые супы, чай заваривал по четыре раза из одного пакетика, слушал рэгги. Искал, чем бы заняться до конца лета.

Как вдруг раздаётся звонок, и меня приглашают на собеседование. Как специалиста по Java на стажировку с последующей работой. Хорошо, что я а) сидел, б) сидел далеко от окна. На слове «специалист» захотелось в это самое окно выйти. С набитым сушками ртом отвечаю, что было бы чудесно. Теперь мне надо за один день изучить Java, чтобы хотя бы понимать вопросы, которые там будут задавать. Чёрт, когда тебя рекомендуют секретарши, чувствуешь себя как-то неуютно.

Ну вот и занятие нашлось. Зато есть вдруг возьмут...

С едой становится всё хуже. Встал утром, разогрел сковородку, растопил последнее масло, а колбасы не оказалось. Пожарил хлеб. Соседка дала пельменей, сказала, что я похудел. Хотел попросить у неё ещё и сахара, но постеснялся. Вспомнил, что надо полить цветы. Вот уже неделю как. Ходил всё утро с бутылкой, искал их по квартире. Мама меня убьёт, когда приедет. Меня похоронят вместе с половиной её растений. Чинил микроволновку. Дырявил шилом кеды. Читал какую-то книгу. Устал. Жуткий день.

А симпатия и впавду оказалась бесполезной. Эх, недолгой была любовь, всего-то день с лишним.

Посоветуйте каких хороших фильмов, а то делать нечего.

Мы долго думали, куда девать тела. Поначалу просто складывали их в подвале. Каждый день на нашем столе оказывался новый труп, а утром подвал ждало очередное пополнение. Постепенно их собралось слишком много, и это стало проблемой. Несколько тел мы закопали саду за домом. Вскоре от этой идеи пришлось отказаться. Свежевспаханный сад будет выглядеть подозрительно, когда на городском кладбище обнаружатся пропажи. Мы пытались вывозить тела на телеге, но лошади сильно нервничали, чем привлекали лишнее внимание. В конце концов, мы купили у одного пожилого фермера старый Фольксваген и стали хоронить трупы прямо на кладбище. В могилах тех, чьи тела мы похищали. Вскоре после покупки бывший владелец автомобиля скончался. Разумеется, не без нашей помощи. Для прикрытия приходилось работать в городе. Эстон устроился в строительную бригаду, я бы был священником. Платили копейки, времени уходило много, но зато мы с Эстоном постоянно были на виду и не вызывали подозрений. Только благодаря этому мы протянули так долго.

То, чем мы занимались на самом деле, давно вышло за рамки разумного и человеческого. Полиция уже начала своё расследование, но пока ещё не имела ни единой зацепки. Только извещения о регулярных смертях с невозможностью установить причины. Препарат Эстона не оставлял следов. Он растворялся в организме ещё до наступления смерти, спустя несколько дней после приёма в пищу. Не было ни симптомов, ни каких-либо изменений в самочувствии. Смерть наступала совершенно внезапно, от остановки сердца. После десятка безрезультатных вскрытий, умерших стали отправлять прямиком на кладбище без всякой экспертизы. Пока врачи и детективы гадали, болезнь это или убийства, каждую ночь мы вскрывались свежие могилы, упаковывали их хозяев в мешки и относили в машину. Прежде чем закапывать яму, в неё опускалось другое тело, уже отработавшее своё. Так мы убивали сразу двух зайцев – избавляли себя от «мусора» и обзаводились новым материалом.

Теория Эстона работала. До полного завершения эксперимента требовались ещё трупы, но даже то, что уже было создано, поражало воображение. Нам удалось то, что не удавалось ещё никому. Мы оживили мёртвое тело. При жизни его звали Элвисом. Внешне новый Элвис мало походил на человека, мы оставили ему только необходимые для работы мозга органы, зрительный, голосовой и слуховой аппараты, так как все ткани приходилось регулярно обновлять. Для этого нам и нужны были новые тела. Эстон утверждал, что вскоре найдёт способ адаптировать мёртвые ткани и замедлить процесс их разложения. Но для этого ему нужно время и новый материал.

Дело начало принимать скверный оборот тогда, когда на моей воскресной проповеди впервые появился полицейский. В тот день я не стал подмешивать в кубки сыворотку Эстона, но именно это и послужило роковой ошибкой. На следующей неделе не умер никто. В первую очередь это заставило занервничать Эстона. Именно тогда Элвис впервые заговорил. Произнёс несколько чётких, но бессвязных слов. И теперь Эстону, как никогда раньше, нужны были новые трупы. Он говорил, что всё получилось, что мы очень близки к завершению. Именно тогда полиция окончательно убедилась в том, что смерти в городе есть ни что иное, как серийные убийства. Тогда Эстон впервые совершил убийство сам. К концу недели мы оба были под подозрением, а Элвис впервые получили в своё распоряжение органы человека, умершего всего пару минут назад. Как и предполагалось, это развязало ему язык. Элвис спросил, кто мы. Затем потребовал новой «пищи». На этот раз Эстон принёс живого человека. Спящего ребёнка.

На утро полиция взялась за раскопки кладбища. Ни я, ни Эстон не знали, что послужило причиной, но эта новость нас сильно обеспокоила. Тем же вечером город потрясла страшная новость: в могилах лежат не те, кого в них хоронили. Это поселило настоящий религиозный ужас среди населения города и далеко за его пределами. Об этом долго писали газеты. Все тела были изуродованы, лишены глаз и некоторых других органов. Кладбищенский смотритель был слишком стар, чтобы раскапывать могилы, полиция увезла его для допросов, но следствие продолжалось.

Было самое время прекращать опыты. За нами установилась постоянная слежка. Эстон не находил себе места. Элвису пришлись «по вкусу» живые органы, но без новой «пищи» он быстро провалился в своё прежнее беспамятство. Эстон пробовал пересаживать ему органы собак, но это не работало. Кладбище и морг оцепили. На воскресных проповедях теперь присутствовала полиция, некоторых прихожан обыскивали, я не решался никого убивать. Чего нельзя было сказать об Эстоне. Казалось, он совсем обезумел, перестал есть и спать, умудрился раздобыть ещё два тела, не смотря на слежку. Одно принадлежало молодой девушке без семьи, другое – бродяге. Эти двое были нашим резервом ещё до начала неприятностей. Люди, которых в случае смерти не станут искать. Я пытался сказать Эстону, что Элвиса надо спрятать или лучше сжечь, потому что скоро полиция заявится к нам с глобальным обыском. Они уже не раз приходили для допросов, но до подвала пока не добрались. Однако Эстон к тому времени перестал реагировать на мои слова.

Всё закончилось тем, что однажды утром я нашёл бесчувственного Эстона в подвале в луже собственной крови. Не нужно было гадать, что случилось, достаточно было взглянуть на Элвиса. Он смотрел на меня до боли знакомыми глазами. Говорил очень привычным голосом. Голосом Эстона. Что-то о необходимости новых жертв и том, что мы почти у цели. Не прошло и часа, как я сжёг плод наших трудов и все сколько-нибудь важные улики, включая дневники и журналы. Разлил в подвале хлор, чтобы перебить трупный запах. К обеду, так и не придя в сознание, умер Эстон. Пришлось придать огню и его тело – как объяснить полиции столько ненормальные ранения моего друга, я не знал. К тому же они были схожи с увечиями трупов на кладбище, а это послужило бы отличной уликой против меня. Пепел и останки улик я закопал в тайнике под подвальным полом. Оставалось только надеяться на то, что тайник не найдут.

Вечером дверь вышибли, и в наш с Эстоном дом ворвалось две дюжины полицейских. Меня скрутили и вывезли из города, дом обыскали до основания. Всех обвинений с меня не сняли, но за неимением улик, спустя полуторогодового следствия, я был отпущена все четыре стороны. Продал дом и Фольксваген, переехал на юг страны и утроился помощником хирурга в одном захудалом городишке.

Бездельничаю. Не ем.
Скучно до неприличия.

Язык не повернулся озаглавить "из детства". Моё детство вечно.

Вспомнил, как жил однажды на последнем этаже. В квартире номер 292. Плохо жить на последних этажах. Лифт рядом. Когда он рядом, то по ночам гудят моторы. И сосед пианист за стеной. У меня их было целых два. То есть две, но будь это один пианист, было бы ещё хуже. Когда пианист один, то от скуки обычно аккомпанирует себе ногой по паркету. А так они подпевали друг другу и получалось тише. Но пианино у них было одно. Играли на нём по очереди. Получалось, что играли с утра до вечера. Лучше бы их было тоже два, как и пианистов. Тогда они играли бы одновременно, мешали друг другу и однажды убили бы друг друга на дуэли. И похоронили бы их вместе с пианино, как настоящих музыкантов. Иногда приходила соседка снизу. Говорили, что она сумасшедшая. Утверждала, что я играю в мяч у неё на люстре. Соседи из квартиры 291 жаловались на пианино и мотор лифта. Поэтому лифт часто не работал, а пианисты боялись выходить из дому. Открывали только мне и милиции. Мне – потому что путали с милицией, и когда им нужен был сахар. А вообще я был матрос. С деревянным кортиком и фуражкой. Жвачки были дорогие, поэтому дверные глазки приходилось залепливать штукатуркой со стен. Соседи сначала пугались на моё «откройте, полиция», потом собирали коллективные жалобы. Пианисты меня понимали, у нас был общий коридор, а потому жалобы нас всех были общие. В нашем подъезде не любили троих: меня, пианистов и лифт. Я не любил соседку снизу. Мама не любила лифт, поэтому подписывалась под жалобами на меня и пианистов. Хотя и любила музыку. Во всяком случае, пока пианисты не напивались. Когда они напивались, то прекращали играть. Пианисты доставали магнитофон «Весна» и подъезд вздрагивал от неожиданности. Так как пианисты были девушками чуть старше меня, их не били. А вот мне и лифту часто доставалось. С последнего на первый и обратно на подбитых ногах, когда лифт не работал, стало для меня нормой. Лифт вообще редко работал. Зимой пианисты играли не только днём, но и ночью. Даже когда напивались. Вместе с «Весной». Однажды им под дверь подбросили письмо в бутылке. Я подбросил, но об этом никто не знал. Только догадывались, потому что во всём подъезде только я разбирался в моряках. Пианисты открыли бутылку и куда-то уехали на неделю. После этого нам отключили горячую воду, а соседку с люстрой взяли с поличным. Она оказалась контрабандисткой. А ещё я занимался шахматами. У нас в кружке было много моряков и плохих музыкантов. Таких, как я, с последних этажей.

В этом городе трубы заводов
Заменили мне сигареты
Отравили бензином воду
Обернули дома газетой
В этом городе плохо спится
По ночам дребезжат составы
Никогда ничего не снится
Провода провожать устали
В городах не хватает лета
Первый снег выпадает грязным
Слишком мало живого света
Пешеходы в асфальте вязнут
В этом городе жизнь ленива
Пиво стоит дешевле розы
Все подъезды пропахли пылью
Никого не пугают грозы
В этом городе всё не важно
По рукам и ногам рутина
Мы отчаянны и отважны
Только город проходит мимо


Не пишу ничего практически. Не получается. Лень мне. На столько лень, что и двух строк связать не выходит. Да и не о чем их связывать, ничего со мною не происходит. Жара опять возвращается, ноги едва передвигаются, голова потрескивает. Слушаю рэгги с утра до утра.

Поставили дома счётчик на воду. Теперь когда я лежу в ванной с открытым краном больше часа, мне стучат в дверь и что-то кричат. Не экономно, мол. Ну нафиг эти счётчики, они расстройства.

Проснулся. Потянулся, стащил с тумбы подушку, прихлопнул ею будильник, забрался с головой под одеяло. Проснулся ещё раз, когда кто-то позвал из-за двери. Бросил подушкой на голос и скрип петель. Затем был грузовик за окном. Смерти ему и мучений всяческих от всей души. Затем снова кто-то звал. В меня бросили моей же подушкой. К сожалению, лиц и имён злодеев я не запомнил. Завернулся в наволочку и уполз в дальний угол кровати. Проснулся от свистка чайника. Кто-то очень настойчиво стягивал с меня наволочку, пришлось уступить. Проснулся от холода. Подобрал с пола одеяло, накрылся. Не слишком удачно – комар искусал всю спину. Жгло огнём, не знал, куда деться. Проснулся и убил наглое животное, жужжащее над ухом. Проснулся уже сидя в офисе. Как добрался, так и не вспомнил. Зато помнил, что ничего не работает, а проект сдавать через три дня. И что это проблема. И про то, что жить мне скучно, чуть было не забыл. Проснулся под дождём. Зонт вырвало из рук и куда-то понесло. Еле догнал, вернулся домой весь мокрый и перепачканный. Спустя час, проснулся на экзамене по английскому. Нормально, хотя в группе я так и остался худшим. Кто-то стянул с меня одеяло. Кто-то вылил кушак воды. Кому-то понадобилось наполнить всё вокруг оглушительным звоном. А это всего-то 6:20 на циферблате... И будильник из-под подушки.

Завтра выходной, можно спать, ура.

Неуклюже перебирая ногами по ледяному полу, бреду на кухню. Верне в то место, которое здесь принято считать кухней. Маленькая плита с одной единственной конфоркой, косолапый столик с безногой табуреткой и холодильник размером с канцелярскую тумбочку – ничего лишнего, даже раковины нет. Впрочем, будь на этих двух с половиной квадратных метрах ещё и раковина, пришлось бы жертвовать столиком, чтобы поместиться самому. С огромным трудом попадают спичкой по коробку и та радостно вспыхивает. Через минуту я уже во всю грею руки и лицо над голубым пламенем плиты. Жар слабый, согревает плохо, но всё ж лучше оледеневших батарей и покрытых инеем одеял. Кутаюсь в пижаму, заматываю рот шарфом, дышу сквозь него на тыльные стороны ладоней. Постепенно ногти розовеют, и я прекращаю быть похожим на покойника.

Завтраком мне служит свежемороженая сосиска из недр холодильника и тёмно-оранжевый кусок сыры. О давности этих продуктов лучше не думать. Вскоре к пиршеству поспевает и чай. Не долго думая, бросаю в кружку окоченевший сыр, и тот через какое-то время становится податливее. Теперь его хотя бы можно кусать, не опасаясь за сохранность зубов. Надо будет, вместо холодильника, поставить на кухне телевизор.



Наконец, возня за стеной стихла. Соседи всё-таки соизволили оставить своё жилище и пойти на работу. Я уж было начал волноваться, не случилось ли чего. Так долго они собирались... Неплохая там за стеной живёт семейка. Критичная и непоколебимая даже к самым невероятным странностям. Помню, однажды я забыл у них дома газонокосилку. Решил ворс на ковре укоротить да так и оставил. Приходит, значит, Фёдр Сергеевич со свом семейством вечером домой, разувается, снимает пальто, шапку, шарф, помогает стянуть шубу жене, заходит в зал... и обнаруживает огромную красную бандуру прямо посреди комнаты. И ничего. Следующим утром Фёдр Сергеевич выглядел ничуть не бледнее обычного. Нормально потрясение перенёс, стойкий мужик, нервы – огонь! Или вот как-то на днях вообще смешно получилось... Лежал я в их роскошной ванной, блаженствовал, мастерил замки из пены и рисовал губной помадой Инны Игнатьевны всякие непристойности на кафеле. Вдруг замки на входной двери защёлкали и голоса в прихожей раздались. Так мне хорошо было, что и не заметил, как соседи к дому подошли, на лифте поднялись и уже почти порог переступили. Ну, я, понятно дело, заволновался, засуетился, занервничал, давай к себе в квартиру перебираться, двери впопыхах вырисовывать... Мало того, что прибраться забыл, так ещё и нечаянно ванную комнату с туалетом местами поменял. Не нарочно, это от волнения... случайно так получилось... Утром встретил Фёдора Сергеевича слегка взъерошенным и каким-то рассеянным, а так ничего... Быстро оправились и забыли. Что и говорить? Повезло мне с соседями.



Вот и теперь: затопали ботинки на лестничной площадке, загрохотал лифт – бросаю чай недопитым, деревянную сосиску отправляю в помойное ведро, достаю из кармана пижамы мелок и принимаюсь рисовать на кухонной стене дверцу. Прямо над холодильником. На столике уже дожидаются своего часа мочалка и полотенце. Надеюсь, Фёдор Сергеевич одумался и купил нормального чёрного чаю, а не тот травяной настой, которым я травлюсь без малого уже с неделю. Не люблю, когда они зелёный чай покупают, высыпаю его в форточку. Но соседям хоть кол на голове чеши – на следующий день своей участи дожидается точно такая же новая пачка. Может, им записку оставить? Или ещё одну газонокосилку?

Laurie Lipton:



ха-ха, стены вокруг

Понадобилось время, чтобы придти в себя после случившегося. Я стоял у двери кабинета «439» с только что выстрелившим револьвером. На полу корчилась и хрипела школьная учительница. Её лицо мало походило на человеческое, когтистые пальцы судорожно рвали линолеум, из раны на груди хлестала кровь. Пуля прошла навылет, странно, что она до сих пор не умерла. В воздухе сильно пахло порохом. В аудитории нас было всего двое. Через полминуты женщина перестала дёргаться, и я снова остался в одиночестве.

Несколькими минутами ранее, ещё до того момента, как я вошёл в кабинет с номером «439», мой взгляд бродил по пейзажу за стеклом. Самому обычному пейзажу, какой только можно увидеть из окна школьного коридора. На улице пасмурно, небо хмурится, кажется, что вот-вот пойдёт дождь. Может быть даже с громом. Спустя некоторое время, я пойму, что именно меня настораживало во всей этой картине. Что придавало ей вопиющую неестественность. Отсутствие людей и движущихся машин, птиц, бродячих собак, насекомых – картинка за окном не двигалась.

Всё началось с того, что я проснулся. Хорошее начало, жизнерадостное. Проснулся на полу школьной аудитории. В том, что она была именно школьной, меня легко убедили парты с разнообразной ученической утварью, пыльные глобусы на шкафах и доска, исписанная вереницами каких-то формул. Понадобилось время, чтобы подняться на ноги, осмотреться, пройтись по кабинету и найти револьвер с одним единственным патроном в учительском столе. Строго тут, наверное, с дисциплиной. Кружилась голова, поначалу изрядно мутило. Всё в кабинете выглядело так, будто ученики выбежали на переменку, а потом решили не возвращаться. На партах и стульях за время их отсутствия накопилось столько пыли, что её можно было собирать ладонями в комья. Под ногами хрустел мусор. В аудитории царила атмосфера заброшенности и старости. В довершение ко всему мой слух неожиданно обнаружил, что снаружи кабинета на самом деле очень шумно. Голоса, шаги, какая-то возня – типичная какофония школьной суеты. Провернув барабан револьвера так, чтобы единственный патрон смотрел в дуло, я вышел.

Каково же было моё удивление, когда за дверью я обнаружил совершенно пустой и такой же пыльный и грязный коридор. Шум не исчез, казалось, что его многочисленные источники были где-то рядом. Я осторожно притворил за собой дверь, заодно узнал её номер – «440». В кабинете я как-то не додумался заглянуть в окна. В коридоре же они были на редкость чистыми и открывали вид на школьный двор, стадион, несколько жилых домов, дорогу, какие-то мелкие сооружения... Пейзаж меня немного успокоил. Правда, несколькими секундами позднее, когда я подошёл к двери с номером «439» и уже нажал на ручку, пришло более полное понимание увиденного. На улице не было ни людей, ни машин, ни даже света в окнах. Какие мысли посетили меня по этому поводу я так и не узнал, потому что в следующий миг за дверью открылась потрясающая картина: тридцать пар детский глаз уставились на меня в искреннем удивлении. В аудитории «439» шёл урок.
- Простите? – обратилась ко мне строгая женщина с книгой в руках и плохо скрываемым раздражением в голосе.
- Простите, - машинально ответил я и закрыл перед собой дверь.
Так и стоял перед кабинетом, пытаясь осознать то, что только что увидел. Но события отказывались предоставлять мне время на раздумья. Неожиданно я обнаружил, что шума больше нет. Совсем, вокруг воцарилась мёртвая тишина. Стало жутко. Я припал ухом к двери, но и там ничего не услышал. Ни единого звука. Не долго думая, дёрнул ручку и снова вошёл в аудиторию «439». С прошлого визита внутри всё переменилось. Дети куда-то пропали, черты лица женщины как-то странно исказились. Внутри у меня похолодело.

На третьем этаже были люди. Много. Какие-то невыразительные... размытые, что ли? Я несколько раз потёр глаза, прежде чем убедился, что зрение моё тут ни при чём. Люди – почти наверняка это были дети – спешили, толкались и под общий галдёж что-то выкрикивали друг другу. Слов разобрать было невозможно, уж очень много шума резало слух. Похоже, что здесь ситуацией управляла паника. Я стоял на лестнице, не решаясь спуститься и обратить на себя внимание, и с любопытством смотрел на это безумие. Вот в толпе выделился какой-то высокий размытый силуэт. Поднял руки и резко опустил их над чьей-то головой. Голова утонула в людском потоке. Едва только это случилось, все остальные с воплями бросились прочь от высокого силуэта. Но их было слишком много, чтобы пытаться бежать: размытые фигурки наталкивались друг на друга и кучками сыпались на ковровую дорожку, под ноги товарищам. А высокий силуэт наносил удар за ударом, заставляя мелкие тела падать и больше не двигаться.

На второй этаж я заглядывать не стал. На пути к первому мне встретился ещё один высокий силуэт. Вблизи он оказался чётче и выразительнее. Искажённые черты лица вызывали омерзение и страх. Рука с револьвером поднялась сама, как в кабинете «439». Одна пуля вошла чудовищу в грудь, вторая раздробила череп. Его вытянутое тело припало к стене и медленно сползло вниз. Борясь с отвращением, я миновал труп и вышел на первый этаж. Через несколько секунд я пожалею о том, что потратил на лестнице целых два патрона. Их у меня оставалось всего пять штук.

В самом конце моего приключения я замечаю, что близится утро. Небо в оконце крохотного кабинета химии плавно розовеет. В одну единственную дверь отчаянно ломятся снаружи. Ещё немного – и... бежать мне некуда. До выхода из злосчастной школы я так и не дошёл, патронов оказалось слишком мало. Петли хрустят под натиском. Из-за двери просовываются длинные когтистые пальцы, раздаётся противное шипение. Обе петли слетают одновременно. Дверь с грохотом падает на пол, и в проёме появляются силуэты, не сулящие мне ничего хорошего. Они неуклюже заходят внутрь, безжизненные глаза шарят по кабинету в поисках меня. А я жмусь к стене, хочу изо всех сил пожить подольше. У меня ещё остался один патрон. Но как же это нелепо... Силуэты заполняют помещение, в дверном проёме появляются всё новые. Я пячусь, ползу в угол, не сводя взгляда со своих палачей. А те медленно надвигаются, вытягивая когтистые лапы. Мой взгляд падает на окно, там уже совсем светло... И в этот самый момент моя рука снова выходит из-под контроля. Она движется сама: поднимает револьвер и жмёт на курок. Моя последняя надежда на лёгкую смерть с шумом и дымом вылетает из ствола, преодолевает пару метров и разбивает окно в дребезги. Стекло радужной крошкой взмывает в воздух, а я неожиданно понимаю, что только что сделал. Тело срывается с места, в два шага преодолевает расстояние от угла к окну, забрасывает ногу на подоконник, хватается ладонями на острые края, бросается дальше. Я вылетаю через оконную раму лицом вперёд. Щека встречается с сырой землёй, я качусь по утренней росистой траве... Позади остаются кабинет химии и наводнившие его создания. А я отталкиваюсь окровавленными руками от земли и бегу. Быстро, очень быстро, как никогда в жизни. Плевать, что этот город пустой. Что в нём нет ни людей, ни птиц, ни животных, и всё это - неподвижная картинка с меняющим цвета небом. Подумаешь...

Холодный сырой воздух бьёт по лицу редкими дождевыми каплями. Не понятно, бодрит он или напротив, навевает ещё большую сонливость. Передавали грозу.



Выходишь так по утру на балкон с пластиковым стаканчиком кофе и думаешь: вот бы хоть раз проснуться в нормальном городе... В районе почище, поприличнее, чтобы машины по дорогам, чтобы дворники внизу шныряли, запах травы скошенной чтобы, дорожки, деревья, дети... Чтобы нормальный вид, а не бескрайняя промышленная зона перед глазами. Пару лет среди этой пустыни – и уже не помнишь, какого цвета трава, как пахнет свежий воздух и что облака могут быть белыми и слепить глаза. Напротив моего балкона стройка. Металлический каркас высотного дома, краны, натянутые тросы и выцветшие рекламные щиты. Такая технология нынче в моде. Набросать примерный контур здания из подручного металлолома, забронировать себе тем самым место, навесить на всё это металлическое недоразумение стендов, подогнать грузовики и бросить. Бог его знает, сколько времени пройдёт, пока владелец проекта подучит одобрение на начало строительства. Поживи тут немного и быстро привыкнешь к тому, что однажды утром на каком-нибудь пустыре может из ниоткуда появиться очередной макет «многоэтажки» в натуральную величину. Здесь уже на целый мегаполис таких «скелетов» накопилось. Некоторый не выдерживают ветра и ржавчины – падают, так и оставаясь лежать на своей купленной территории. Где-то на горизонте, за километрами вспаханной гусеницами земли виднеется частокол труб. Там собрались бесчисленные парки и фабрики с конвейерами протяжённостью по несколько километров каждый. Когда-то я считал, что облака так и получаются – дым валит такой густой завесой, что всё небо над трубами заросло стеной разноцветной пузырящейся пены. Местами она чёрная, местами, жёлтая, иногда отливает синим или зелёным, но чаще всего свинцово-серая. Воздух пыльный, стоит помыть окна, как через пару часов они снова покрываются бежевой пеленой. Если несколько часов продержать стакан с водой открытым, на дне начнёт оседать песок. Здесь нет насекомых, зато полно крыс и птиц.



Допиваю кофе, отправляю стаканчик в окно. Там уже собралось изрядное их количество. Мусор из подъезда никто не выносит, зато внизу иногда выгребают землю бульдозерами. А вместе с ней и весь прочий хлам. Закрываю окно, возвращаюсь в квартиру. Скоро на работу. Если опоздаю на автобус, то придётся весь день идти до территории заводов пешком, а отрабатывать в ночь. Пожалуй, налью себе ещё стаканчик.





Практика бушует. Постоянно хочется спать. Лак так весело блестит на ногтях.

Но ничего. Ещё две недели жести, а там настанет мир и покой.

Аминь.

Мне так скучно, что даже не хочется спать. Не хочется валяться в ванной и смотреть телевизор. Не хочется болтаться по улице. Ботинки в тягость.



Мне так скучно, что крашу себе ногти. Нарезаю их ёлочкой и раскрашиваю разными цветами. Всеми, какие нашёл.



Мне до того скучно, что я читаю книги. Конвертирую музыку. Чищу реестр. Удаляю музыку.



Так скучно, что хочется убираться в квартире. Ужасно раздражает пыль и крошки, мятое постельное бельё. Грязная одежда. Спутанные волосы, красные глаза.



Скучно до нежелания что-либо готовить. Не хочется есть. Не хочется пить. Душно. По ночам кусают комары, приходится спать под одеялом с головой.



Мне на столько скучно, что даже не могу одолеть четырёх компьютеров в StarCraft. Не могу приколоть мечом мёртвую Синтию к полу в Silent Hill 4. Не могу снова начать играть в Ragnarok.



На столько это самое, что хочется поскорее следующих выходных. При мысли о четырёх рабочих днях становится страшно.



До того, что не хочется никого видеть. Никуда ходить, ни о чём разговаривать. Пиво вызывает откровенную неприязнь одним фактом своего существования. Все, кто его пьют, - придурки. Все остальные - тоже придурки. Всё пустое. Ха, так-то!



Скучно так, что в контакт-листе iqc осталось 6 человек. Хочется что-нибудь написать груди. Разрисовать пальцы чёрной несмывающейся тушью. Чтобы было красиво. Продеть в нос кольцо. Хочется другое имя, цвет волос и глаз. Чего-нибудь.





Лёг вчера с какой-то первой попавшейся аудиокнигкой в наушниках. Два часа слушал, потом столько же не мог уснуть. Быть довольно жутко, а после прослушивания – ещё и страшно. Постоянно казалось, что в комнате кто-то есть. Звуки шагающих стрелок отдавались в голове таким эхом, что едва поборол желание вытащить из часов батарейки. Пристали комары, всё тело чесалось и жгло, приходилось изнывать от жары под одеялом. Впрочем, соображал я к тому времени слишком туго, чтобы понять, почему мне так неуютно и что это такое жужжит над ухом. Зато страх был вполне осознан. В четыре часа утра этажом выше застучали. Через два часа я проснулся от отголоска будильника за стеной. Такого ещё не было, что-то новенькое. Впредь надо быть внимательнее при выборе аудиокниг на ночь.



Завтра на практику. Тьфу ты, какая ерунда эта практика. Денег не платят, ничему не учат, а напрягаться приходится немало. При том, что знаний, которые потом когда-нибудь пригодятся, даётся - ноль. Ни разу не интересно. Отстой. Жизнь скучна до безумия.