Пум-пурум, левой-правой, шаг-два, пам-пам-пам... Уве полон оптимизма. Идёт вперёд, смотрит вверх, носит позитивные цвета. Такой он человек. Никогда не унывает, не сдаётся, не откладывает на завтра. Левой-правой, раз-два-три. Уве шагает и шагает, чтобы наделать как можно больше следов. Хотя бы один, но точно попадёт в историю. Такой он человек, этот славный парень Уве. Когда ложиться спать. А утром Уве злой и гадкий. Толкается локтями в автобусе, крадёт скрепки на работе, тискает брикеты масла в магазине, требует отмены льгот пенсионерам и ненавидит китайцев. Примерно в 19:45 в мозгах Уве начинается революция. Пум-пурум и пам-пам-пам, откройте двери, это вера в то, что завтра всё получится! Но завтра Уве всё равно будет красть скрепки и даже, возможно, соврёт крышечку с парочки дорогих йогуртов на прилавке. А вечером его посетят благородные порывы. А утром уйдут. А вечером вернуться. А утром уйдут... Хорошо, что сам Уве ничего об этом не знает. Всё-таки оптимизм – хорошая штука. Но за неё попадают в ад.

Вот и подошла к концу сессия. По этому поводу я даже проспал сегодняшний экзамен на 44 минуты. Теперь мой путь лежит через лес. Сквозь заснеженные поля антарктического круга. В рощу красных папоротников. Отпуск закончился, скоро начнутся звонки по поводу диплома, письма на практику, распределение, ГОС'ы, землетрясения, магнитные бури... А меня нет, я в папоротниках. По-моему, я это здорово придумал.

Утром случилась война. Пришли солдаты, походили немного, ушли, потом были взрывы, стрельба, грохот, потолок обвалился, танки, авиация, повсюду телеграфные провода, телеграфисты, телеграфистки и телеграфные сообщения. Потом атомные бомбы, много атомных бомб. Казалось, что так сильно голова ещё не болела никогда. Жизнь вдруг представилась завершённым произведением, которому не за чем продолжаться. На шее обнаружились наушники, в наушниках вещал Станислав Лем со своими «Магеллановыми облаками». При мысли о текилле стало совсем грустно, решил думать о коммунизме. Где-то далеко вчера был экзамен, открывший в моём мастерстве экстремального списывания второе дыхание. А теперь мне не спалось, Лем действовал на нервы, одеяло казалось слишком жарким, воздух – слишком холодным, повсюду бушевало пламя и телеграфисты. Головная боль колыхалась перед глазами яркими жёлто-белыми волнами, равномерно разливалась по всей голове и покачивалась вместе с ней в такт любым движениям. Она как будто обрела вес и форму, стала подчиняться законам тяготения и задалась целью не дать мне встать. И вообще всячески препятствовать моему дальнейшему существованию. Долгое время я не мог понять, что вообще происходит. Словно это и не моя голова, а чья-то, и мне срочно понадобилось узнать, кому же она так болит. И телеграфные ленты повсюду.

Вторым потрясением для меня стал факт, что я неправильно зажимаю лады на гитаре. У меня большой палец выступает за гриф, а это, оказывается, страшное преступление. И отучиться не получается. До позднего вечера я лазил по форумам, ища поддержки. Но сторонники большого пальца, как правило, оказывались жалкими неудачниками. Не знаю, как теперь и быть.

Когда-то давно Уве вёл список хороших вещей. В нём числились чай, музыкальные инструменты, зимние ботинки, карманы, абрикосы, стул с колёсиками, автоматический карандаш, велосипед, водное поло, галстук, электробритва, цветной телевизор, фейерверк, метрополитен, авиация и много чего ещё. Но чем больше вещей записывал Уве, тем труднее становилось вести список дальше. Часто, возвращаясь и перечитывая уже учтённое, он не мог вспомнить, как попали в список пружина из зажигалки, теннисный мяч, маленькая черно-белая фотография, бумажный самолёт, субботнее утро, лимонный пирог... Приходилось вычёркивать, а в особо тяжёлых случаях и страницы вырывать. Некоторые вещи крепко держались за другие, некоторые прятались от беглого взгляда, некоторые вызывали долгие сомнения. Уве терпеть не мог лимонные пироги. Он вычеркнул тарелку, блюдце, десертную вилку, чайную ложечку, газовую плиту, соду – всё, с чем лимонное кулинарное недоразумение могло быть связано. Но неприятный лимонный осадок всё же остался. Уве вычеркнул всё кислое, всё жёлтое, всё круглое, наполнил список сладкими и угловатыми вещами, чтобы хоть как-то противостоять пирогу. Он столько вычёркивал и столько записывал, что всё перепуталось. Многие вещи попадали в список совсем ненадолго, но, уходя, забирали с собой кого-нибудь из старожилов. Уве не помнил, есть ли в его списке лыжи, мармелад, шахматный конь, кокосовый орех, медный подсвечник, изюм. Проводя за поисками всё свободное время, он злился, терял терпение, вычёркивал что-нибудь лишнее, о чём потом жалел. Когда однажды по вине ириса Уве лишился пломбы, понадобилась целая неделя, чтобы очистить список от всего сладкого и тягучего. И ещё неделя, чтобы заполнить его безопасными для зубов вещами.

Шло время, и хороших вещей, которые не вызывали бы ассоциаций с плохими, становилось всё меньше. Список стал похож на древний истлевший манускрипт, по которому проехала танковая дивизия. Каждая новая вещь погружала Уве в долгие кропотливые поиски, после которых список опять претерпевал радикальные изменения. В конечном итоге их просто не осталось. Список хороших вещей превратился в большую энциклопедию ненависти. В ней числились чай, музыкальные инструменты, зимние ботинки, карманы, абрикосы, стул с колёсиками, автоматический карандаш, велосипед, водное поло, галстук, электробритва, цветной телевизор, фейерверк, метрополитен, авиация и много чего ещё.

Жил-был Уве, которому ничего не нравилось.

Печатные машинки умирают в тишине. Где-нибудь на антресоли или под столом. Как раз тогда, когда у них ещё много работы. Всё всегда случается на самом интересном месте. И работы с каждым днём всё больше, хотя кажется, что вот-вот наступят времена поспокойнее. Работа тем и опасна, что где-то на горизонте всегда виден её край. Как мираж в пустыне. Даже если с печатной машинкой что-то не так, никто не станет разбирать её, чтобы наладить. Надо дописать абзац, главу, книгу... Нельзя перевязывать раны, не добравшись до укрытия. Именно поэтому на свете столько недописанных книг. Или книг, написанных разными шрифтами. Если присмотреться, то можно заметить все стадии болезни в постепенно искривляющихся буквах. Сломанную печатную машинку выбрасывают не сразу. Никто не понимает, что случилось и почему именно теперь. Когда оставалось дописать совсем немного. Ей дают полежать в пыли на тот случай, если кому-то вздумается заняться ремонтом. Пока пружины не заржавеют, пока не облезет краска. Вот так они и умирают. В абсолютной тишине.

С принтерами похожая ситуация. Завтра экзамен, а шпоры распечатать не на чем. Я расстроен.

Поспорили как-то раз утюг и кошка, кто из них в хозяйстве полезнее. Утюг в доме был очень важен, им всё гладили. А так как это был очень аккуратный дом и у дома были очень аккуратные хозяева, то гладить приходилось много и часто. Каждое утро начиналось с утюга. Кому брюки выгладить, кому рубашки, кому галстук... В обед гладили скатерти. Вечером - пижамы. И это не считая незапланированной работы, как например глаженье обивки стульев или штор, когда те бросались в глаза примятыми. А уж сколько всего гладилось после стирки... Словом, без утюга в этом доме давно бы произошла ужасная катастрофа или серия самоубийств. Утюг был очень дорогой и умел пускать пар. С толстым плетёным проводом, который никогда не сломается. Если перечислять все достоинства кошки, то не хватило бы недели. А может и двух - никто не проверял, сколько надо времени, чтобы вспомнить хотя бы одно её достоинство. Кошка была бесполезной. Наверное, в их споре с утюгом победил бы утюг, потому что он-то как раз был очень полезен в хозяйстве, но судьба его сложилась иначе. Кошка спихнула его с подоконника в окно. Вот так в споре трудолюбия и прилежности с бездельем и ленью победили безделье и лень.

Я овощ.

Дзинь-дзинь! Звенят колокольчики. Дзинь-дзинь! Это крысолов входит в город. Спасайся, кто может. Дзинь-дзинь! Его длинный шест стучит по мостовой – предупреждение всем, кто ещё не знает. Каждый удар – раскат грома под сводами катакомб. Каждый шаг – эхо, раздающееся за спиной. Его цепкие пальцы отыщут все норы, острый взгляд найдёт все следы. Дзинь-дзинь! Крысолов в городе. К его поясу приторочены сотни тысяч тонких поводков. Хватит всем. Дзинь-дзинь! Первые пленники уже шагают рядом. Остальные спешат на причал. Дзинь-дзинь! Надрывается колокольчик. Возможно, ещё найдётся какой-нибудь тонущий корабль. Или уходящий на фронт поезд. Дзинь-дзинь! Звучит совсем близко. По левую лапу никого не осталось. Говорят, крысолов выше неба. На его шляпе оседает звёздная пыль. Его шест достаёт до солнца. Только это неправда. Кто видел, тот ничего не скажет. Дзинь-дзинь! Что-то резко хватает за хвост. Вот и всё. Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь! Время открыть глаза.

Проклятье. Выключил будильник и лёг спать дальше. Только через два часа понял, что сделал.

Главное – это план. Есть план – всё в порядке. Ещё важно не паниковать, когда день, запланированный для работы, проходит за просмотром аниме. Или изучением йоги. Или лежанием на кровати. Или если внезапно захочется почитать о китайской чайной церемонии. В общем, если вдруг запланированный для упорного труда день вылетит в трубу, главное – не паниковать. И не мёрзнуть. Замёрз – считай, пропал. Нельзя сидеть в неудобной позе, она делаю обстановку враждебной. И способствует панике. А паниковать нельзя. Надо постоянно следить за планом. Он то и дело норовит вырваться и куда-нибудь сбежать. Ищи его потом сдвинутым в следующем дне. От паники спасают мятные конфетки. Зелёные, круглые, правильные, симметричные... Как круги под глазами. Под глазами, над глазами, перед глазами... Круглые, правильные, симметричные. И звенит что-то.

Заперся, сижу учусь, рычу, кусаюсь. Весь какой-то растрёпанный, небритый, злой. Столько всего надо сделать, столько всего надо сделать, столько всего... что я пошёл спать.

В нашем городе есть общество дурацких шапок. Его члены не знакомы между собой, но кивают друг другу при встрече. Чтобы угодить туда, достаточно надеть немодную шапку. Такую, с какой на вас накинутся шляпочники на рынке. Такую, какую носили много лет подряд. Особенно есть это ручная работа. Такая шляпа должна быть надета только по погоде. И только после определённого возраста. Интересно, люди из этого общества попадают на те же небеса, что и все остальные?